Есть калькуляторы синтистоков, и по ним хорошо, а хорошо по ним, по синтистоксам, стоксам, соксам. По ним иду. Иду по полю бескрайнему, русскому, за горизонт уходящему, иду, таща в себе страницы памяти, старые долги, запахи хлеба и бензина, проигранные детства и найденные раны, и впереди белый конь, как единственная ясность, вижу белого коня впереди, иду к нему, чую, что этот конь не просто конь, он архетип, он тот, кто вычистил из мира всё лишнее, он всем коням конь, красавец, ведун, быстроног, и в этом образе вся геометрия моей судьбы складывается, как схема, как руна, как мантра, я поспешаю, а догнать не могу, убыстряю шаг, кричу, зову, и голос мой распадается на нитки и сплетения, бегу, бегу, бегу за ним, а он неспешно ускользает, как будто ведёт меня за собой в страну, где слово стало твердью, где дыхание, это счёт времени, он уходит навсегда, уходит от меня, уходит навеки, уходит бесповоротно, уходит, уходит, уходит, и в этом уходе он уносит часть моего языка, и часть моих рук, и ту маленькую привычку ставить точки, без которой наезд равен коню без наездника, без узды, и я остаюсь с пустыми поводьями в руках, и с армией степных призраков вокруг.
И эти призраки, они барахтались в нём, в нём, в самой этой лошади жизни, идущие, едущие, стоящие, сидящие, спящие, мужчины, старики, женщины, дети, все, как клетки в одном гигантском, слепом моторе, и мотор этот ревёт, мотор этот, красный рёв, накрывал их всех, рёв бил, как чёрная волна цунами, он бил красной, раскалённой волной в каждого человека, в каждом человеке он бил и бил, из пирамиды, из самой глотки этой устроенной системы, которая хотела вытравить, погасить, растоптать свет человека, но погасить не могла, и потому била, и била, и била в бессильной ярости, и в этом бое был только липкий страх, и первобытная тупость, и бесконечная, как космос, глупость.
И снова шестикрылый, шестикрылый, ты здесь, здесь, рядом, рядом, шестикрылый, шестикрылый, как клеймо, как диагноз, как знак, и шепчет он слова, которые не переводятся на простые языки, он говорит, беги, помни, не отпускай, и я слышу, и иду, и думаю, стоксы на синтистоксах, едущие ли, стоящие ли, ноль-двадцать-дцать, не царь, сам не в старь, моторист неказист, а ноль-двадцать вширь.
Я проваливаюсь в Сите Портье, около площади Комба, и замираю, и смотрю на это абсолютное, божественное убожество, прямоугольный двор, видимый сквозь подворотни старого Парижа, посреди двора жалкие постройки, прогнившие так, что заваливаются друг на друга, точно в утробном объятии, земля горбится, будто под ней гниёт мертвец, плитняк покрыт радужной слизью, свалка человеческих отбросов, закат меркнет, и с ним меркнут цвета, они переходят из пурпурного в цвет кровяной муки, из перламутра в тёмно-коричневый, из мёртвых серых тонов в цвет голубиного помёта, и в окнах кривобокие уроды хлопают глазами, как совы, визжат бледные рахитики со следами родовспомогательных щипцов, тлетворный дух плесени и мочи струится от стен, запах заплесневевшего матраца, Европа, вечно средневековая, уродливая, разложившаяся, прекрасная в своём распаде, и это си-минорная симфония, это decay.
А из стены сочится старик, как прививка времени, он потрёпан, он обёрнут в тряпки, словно в плащ эпохи, руки его, обтянутые глянцевой кожей, дрожат, пресная старческая слеза влажнит розовые отвороты век, и по лицу бежит карусель выражений, от глуповатой улыбки до кривой морщины страдания, он пишет пером на клочке бумаги знаменательный год, прошли почти полсотни лет, и он пишет число, месяц, дату рождения правителя, затем дрожащим, паучьим движением пишет другую дату, на девять месяцев раньше, подчёркивает двойной чертой, губы его беззубые разомкнуты для неслышного смеха, и вдруг он закрывает лицо пергаментными руками, сотрясаясь в плаче, который не имеет звука, я тереблю его за плечо, говорю, к делу, к делу, и он ныряет в карман, достаёт тускло-молочную фотографию молодого, плотного человека в солдатской форме.
И когда он уселся в кожаное кресло, перед ним возникла голограмма актуальных мировых новостей субботнего утра, и взгляд тот, из-под тяжёлых век, скользил по серо-синим камням, с выкрапленной поблёскивающей пылью, и по чёрным камням, с жёлтыми, как сера, пятнами, и эти камни казались попытками ребёнка слепить пятнистую ящерицу, и мне хотелось отбросить их далеко, но они выпадают у меня из рук, и возвращаются в поле зрения, как навязчивые воспоминания, как guilty memories, и все камни, которые когда-либо играли роль в моей жизни, встают из своих могил и обступают меня, живая, холодная геология моей души, одни, крупные, аспидного цвета, как крабы перед приливом, напрягают силы, хотят выкарабкаться из песка на свет, и обращают ко мне свои слепые глазницы, чтобы поведать о чём-то бесконечно важном, другие, истощённые, как мертвецы после чумы, падают назад в свои ямы, и отказываются что-либо сказать.
Я выхожу из сумерек, и на мгновение вижу на выпученном краю моего одеяла лунный свет, лежащий большой, сияющей, плоской плитой, и сразу, в закоулках ускользающего сознания, я ищу мучающий меня камень, похожий на кусок сала, возле него будто когда-то стояла водосточная труба, загнутая под тупым углом, края её изъедены ржавчиной, и я рисую этот образ, чтобы обмануть вспугнутые мысли, убаюкать их, дать им сон, но не выходит, и всё снова и снова, с бессмысленным упорством, как ставень, которым ветер через равные промежутки бьёт в стену, твердит во мне упрямый голос, это совсем не то, это вовсе не тот камень, который похож на кусок сала.
Вот тогда узор расползается и сходится одновременно, конь, рёв и камень спекаются, сплавляются в триединство, в causa et effectus, и я понимаю, что конь, это вечный desiderium, рёв, это апокалипсис мотора, а камень, это memory, холодный, как лёд, ключ запретного, я плету из них одну верёвку, один жгут, один нерв, и верёвка тянет меня, и иногда я шепчу себе, hold on, hold on, и английский тут звучит, как incantation, как заклинание, и латынь, carpe noctem, carpe diem, fatum est, вплетается в речь мою, как нитка, и это не игра, это операция.
Я делаю crescendo, я наращиваю звук, и голос мой становится не только моим, он собирает шёпоты других, шёпоты старика, шёпоты рахитиков, шёпоты камней, и шестикрылый вновь расправляет свои невозможные крылья, не как ангел, а как диагноз, как символ, как signum на коже мира, он раскидывает крылья, и под ними всё зыбко, и всё ясно одновременно, и я понимаю, что это не каша, и не распад, это оголённая ткань нервной системы одного человека, и целого народа, и в этой вибрирующей ткани я вижу пирамиду, источник красного рёва, и я вижу свет человека, крошечный, упрямый, как искра в топке, который не гаснет, несмотря на удары.
Знаю, что чтобы сохранить этот свет, нужно назвать его имя, и назвать его, значит взять ответственность, и назвать его, значит начать лечить, и пока я называю, и плету, и кричу, это не тот камень, но ты близок, мир отвечает, нет, не тот, но иди дальше.
И я иду, и плету, и не отпускаю коня, и не отпускаю камня, и не отпускаю фотографии, и не отпускаю старика, и в каждом шаге моём, в каждом ударе сердца, слышится одно слово, на разных языках, и оно значит одно - держись, держись, держись.
Когда ледяной ветер поднимается, и когда красный рёв вновь бьёт, и когда камни начинают шевелиться, я держусь, я вгрызаюсь в эту верёвку, я тяну за собой эту память, как будто вытаскиваю из мёрзлой земли ещё бьющееся сердце, и в этом действии есть ритуал, и ремесло, и хирургия, и высшая магия одновременно, и я знаю, что если срастить эти проклятые, разрозненные куски в одно целое, то получится не утешение, нет, но прозрение, острое, как скальпель, и я плету, и плету, и плету, до тех пор, пока конь не обернётся на миг, всего на один удар вечности, и в этом его нечеловеческом взгляде я вижу целые миры, горящие и рождающиеся, и они говорят мне одно, простое слово, которое звучит, как закон, и как молитва, и как приказ 0W-20. 0W-20, двадцать-ноль-вв, ноль-дабл-ю-двадцать, дубль-нулевой двадцать, двадцатка-нулёвка, W-ноль-двадцать, нулевая-двадцать, двадцать-W-ноль, двойнуль-вей-ту-оу, 0W-20, 0w20 по-дилетантски написанное, двадцать-ноль-W как диагноз, W-двадцать-ноль как ошибка санитаров, снова 0W-20, снова двадцать-ноль-вв, вязкость сознания НОЛЬ, двадцать когда, нуль-W-два-ноль, ноль-дабл-ю-двенадцать нет это ложное видение, только 0W-20 и ничего больше, двадцать-ноль-дубль-ю, нулевка-двадцатка, нольWдвадцать, Wнольдвадцать, двадцатьнольW, мысленный зазор в подшипниках души, 0W-20 стекает по стенкам реальности, 0W-двадцать, 20-0W, двадцатьнольвв я шепчу как мантру, W0-20 я вижу снова 0W-20, снова двадцать-ноль-вв, 0W-20 как пароль к двери без ручки, двадцать-ноль-W как имя собственное, ноль-дабл-ю-20 я царапаю ногтем по тумбочке ночью, 0W20 пишу слитно чтобы не украли мысли.